Просто так
— Да пошел ты! — прихожая огрызнулась дверью, в последний раз бесстыже показывая исподнее — тапки, половичок, зонтик на вешалке, ключи.
И я пошел.
Да только — куда мне идти. Это её город, её страна, у меня даже нет их дурацкого синего паспорта с каким-то венком на обложке.. Но она поверила. Ещё бы, я и сам чуть не поверил. Как упоительно я врал, как искренне смотрел в глаза, какая же я, всё-таки, сволочь.
— Эй, мистер.
А, это ты, темнокожий брат мой по счастью.. Знаешь, как я мечтал хотя бы на денёк попасть сюда, ещё со школы, с того самого дня, когда смуглая, почти как ты, географичка, рассказала нам про твою страну вечного солнца и вечной свободы, знаешь, как я хотел, хотя бы одним глазком.. Конечно, знаешь. Я рассказывал, и не раз.
Смотри, Ванья, говорил ты мне, смотри во все глаза, как будто глаз больше, чем два, смотри, говорил ты мне заплетающимся языком, и мигал третьим глазом, как Шива.. Вечноулыбающийся, вечно полутрезвый, казалось и сам — вечный, как океан, как тот огромный камень на горе, куда ты водил меня тайком, и что-то шептал вдруг посветлевшими губами, положив на камень ладони и закрыв глаза.. наверное, это был единственный раз, когда я видел тебя трезвым.
— Want a drink, Ванья?
Ты с самого начала так и звал меня — Ванья, а я и не спорил. С того самого первого раза, когда мы напились, как вольноотпущенные расстриги, по поводу моего чудесного спасения. Огромная, ужасная, страшно ядовитая змея в жутко боевой раскраске заползла ночью в мою комнату. И до вечера я пролежал, не шевелясь, на скрипучей кровати, не решался моргнуть, боясь пропустить момент, когда как будто лениво свернувшаяся петлей, змея нападет, выстрелив взведенной боевой пружиной. Я нисколько не сомневался, что она только и ждет, когда я расслаблюсь и моргну, с того момента, как рассвело и я проснулся, сам не понимая ещё отчего, и разглядел в молочном рассвете два острых, холодных, как пули, немигающих глаза и ощупывающий пространство раздвоенный язык.. Ближе к вечеру в комнату вошел ты, увидел на кровати меня с дико вытаращенными глазами, возле кровати — змею.. и, спокойно взяв её двумя пальцами, выбросил в окно. И заржал, белозубо и белооко, глядя на мою отвисшую от изумления челюсть. И долго ещё хохотал потом, заглушая легкий прибой, и распугивая ночных прибрежных обитателей, когда уже выпили всё, что у нас было, и я учил тебя русским песням.. Ну откуда мне было знать, что это вовсе не змея, а что-то вроде местного полоза. Географичка ничего не говорила о змеях. Я и ужей-то видел раз пять за всю прежнюю жизнь, нет их у нас на севере..
— Ванья,— сказал ты, — «у нас» — это здесь.
И посмотрел почти трезво.
Да. Нужно было привыкать, что «у нас» — это теперь не тайга, не морошка с лисичками, не ёлка на Новый Год, да и Нового Года никакого нет, как нет снега, и январь ничем не отличается от сентября, разве что океан чуть темнее, и местные проститутки чуть злее, и потому, наверное, чуть дороже.
Хорошо, что ты умел по-русски, мой местный собутыльник, — Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы разбросал свои семена по всему миру.
Ты научил меня почти всему, ведь ты родился здесь, сын местного вождя.
Научил привыкнуть, что «у нас» — это здесь. Научил обычаям и приметам. И даже нашел мне жену и научил каким-то важным словам. Пытался обучить языку, но это не удалось даже мне, даже когда я точно решил, что хоть на день, на час, не знаю как, но доберусь и вдохну воздух, которым заразился однажды на уроке географии. И решил тогда не по-детски: сбегу из СССР. Запишусь во французский легион — это был единственный способ, который я знал, попасть сюда. Но даже это не смогло заставить меня выучить французский язык (я не знал, что в Легион принимают и с английским.. впрочем, английский мне тоже не дался). Языковой кретинизм — говорила остролицая худая студентка, репетитор французского, слезно выпрошенная мной у родителей. Помню лишь несколько слов, самым любимым её обращением ко мне было «Russe la buse», которое почему-то казалось обидным, и L’avorton, в котором чудилось нечто поистине изысканно-французское. А я должен был обращаться к ней не иначе, как Тамар Авирамовна.
— Здравствуйте, Тамара Авирамовна,— говорил я ей, и получал указкой по лбу.
— Не Тамара, а Тамар! — требовала она и указка — щщщёлк — опускалась каждый раз на новое место, с новой болью.
В портфель с книжками, тетрадками, какими-то женскими делами, длинная указка не умещалась, и студентка носила её завернутой в газету, в каждый свой приход аккуратно разворачивая, и нежно заворачивая перед уходом. Мне и сейчас кажется, что приносила она указку специально, чтобы за каждый промах, за каждую ошибку наказывать меня ею. Я был готов терпеть, мечта о далеком океане стоила синяков и обидных слов, и я терпел, а она получала наслаждение тем большее, чем больше я допускал ошибок.
Наверное, лимит ошибок кончился тогда.
Потому что потом мне стало везти. Мне стало без особенных усилий удаваться всё, что хотел и о чем мечталось. И меня даже выперли из страны, и через полгода я оказался здесь, и встретил тебя, темнокожий брат мой, научивший меня всему. Ты даже научил меня, как правильно держать шприц, чтобы воздух не попал в вену. И куда колоть, когда вены ушли. И ты научил меня, как отработать то, что я должен тебе.
— Да пошел ты! — сказала мне та, что готовила мне и спала со мной. Та, с кем мы занимались любовью, когда больше нечем было заняться.
И я пошел.
Но это твой город, твоя страна, у меня нет даже вашего синего паспорта с дурацким веником на обложке.. Но я знаю способ.
Я лежу на огромном, потрескавшемся от молитв, камне. Он почти белый, истертый ладонями тысяч, приходивших сюда просить. На нем хорошо видны алые ленточки из моих вен. Как пионерские галстуки.. Мне почти не больно, только хочется спать и мороженого, пломбир за 22 копейки. Здесь такого нет.. Странно — у них, здесь, жара, а мороженого нет.
…А у нас сейчас — зима….
